Положение в Мире и роль России

Завтра, 2017,  №30. В.Литов. «На  холостом ходу». http://zavtra.ru/blogs/na_holostom_hodu

Завтра, 2017, №32.  Л.Ивашов «Слова, слова..» http://zavtra.ru/blogs/slova-slova

Завтра, №52, 2017 г. А.Нагорный. «Год великого недолома» http://zavtra.ru/blogs/god_velikogo_nedoloma

Завтра, №10, 2018 г. А.Фурсов. «Глобократия».  http://zavtra.ru/blogs/vodorazdel_neoburzhuaziya_ili_vsadniki_kapitalisticheskogo_apokalipsisa

Завтра, № 13, 2018 г. В.Винников. «Лебедь, рак и щука глобального кризиса» .http://zavtra.ru/blogs/lebed_rak_i_shuka_global_nogo_krizisa

Завтра, №16, 2018 г. С.Батчиков. «Наш ответ».  http://zavtra.ru/blogs/kak_otvetit_na_strategicheskie_vizovi

Завтра, № 20, 2018. В.Коровин. «Голгофа последнего срока»  http://zavtra.ru/blogs/golgofa_poslednego_sroka

этико-философское эссе о том, чего не будет, потому что не хочетс

Нет ничего более увлекательного для интеллектуала, чем сопоставлять политические теории, разработанные признанными в научных кругах теоретиками и мыслителями, с текущим историческим моментом, особенно, в момент исторического перелома. А сегодня у нас есть все основания полагать, что Россия вновь, как уже не раз бывало за нашу более чем тысячелетнюю историю, стоит у грани того самого исторического перелома, от развития последствий которого зависит ход не только нашей, но и всей мировой истории.

В этом смысле довольно интересной в плане приложения к текущей исторической действительности является концепция признанного во всём мире теоретика юриспруденции и социологии Карла Шмитта об «исключительных обстоятельствах» (Emstfall) и принимаемых в этих обстоятельствах «решениях» (Entscheidund). По мнению Шмитта, привычные юридические нормы действуют только в рамках нормативного, стабильного, в некотором смысле, повседневного правового пространства, где всё развивается предсказуемо и устойчиво. Однако в истории любого государства наступают экстраординарные времена, и события стремительно выбиваются за рамки привычного хода, правовое пространство разбалансируется, а обычные, нормативные, повседневные решения больше не работают. Такую ситуацию Шмитт и определяет как исключительные обстоятельства. В таких обстоятельствах требуются не обычные, а экстраординарные решения, от которых зависит сам ход дальнейшей истории государства, народа, а сейчас, с учётом фактора глобализации, возможно и всего человечества.

Если приложить данный подход Шмитта к сегодняшней действительности, можно обнаружить ряд совпадающих параметров. Мир выходит из состояния инерции рутинного равновесия, установленного когда-то под воздействием силы двух полюсов постялтинской системы и вытекающей из неё структуры так называемого международного права. Мало того, заканчивается и т.н. однополряный момент – как определял его Карл Краутхаммер, короткий исторический период, в который Запад с его системой ценностей оказался в одиночестве, тут же поместив себя над всем остальным миром в качестве цивилизационного эталона. Крушение Советского блока, и это уже общее место, Запад воспринял как момент вседозволенности, начав нарушать все писанные и не писанные ранее законы: двигать границы НАТО на Восток, произвольно и без санкций Совбеза ООН нарушать суверенитет любых государств, вешать их лидеров, начинать войны, не соблюдать никаких договорённостей, сеять хаос, терроризм и беззаконие по всему миру. Не задумываясь о последствиях. Ибо исчезла сила, которая могла бы призвать к ответу.

В каком-то смысле все уже к этому даже как-то привыкли, и в период того самого однополярного момента всё это беззаконие стало восприниматься как нечто само собой разумеющееся. Единственной помехой на этом празднике непослушания и беззакония сначала по инерции, а теперь всё более осознанно остаётся Россия – всё ещё самая большая страна в мире, вновь подавшая голос о необходимости соблюдать закон и уважать суверенитет. В общем, следовать всему тому, от чего Запад, а в особенности, США, уже давно отвыкли.

А вот это стало вызовом. Вызовом вседозволенности Запада, американскому единоличному могуществу, однополярности – как последнему, эсхатологическому этапу развития человечества перед его финальным аккордом. Именно так, в экзистенциальных категориях религиозной эсхатологии мыслят западные элиты, а значит и ответ на вызов, вновь образовавшийся на их пути к глобальному и полному доминированию, должен быть столь же серьёзным, тотальным и окончательным. И здесь самое время вспомнить о таких категориях того же Карла Шмитта, как регулярная война и тотальная война. Первая ведётся в условиях, когда противника признают в качестве равного субъекта и даже уважают. Из этого вытекают признанные сторонами правила ведения войны, оговариваются условия её начала и прекращения, заключаются конвенции, которым стороны следуют, оговариваются критерии победы и поражения, которые соблюдаются всеми участниками.

Совсем другое дело тотальная война. Она ведётся с тем, кому отказано в праве на субъектность, с кем не считаются, чьём мнение и позиции не учитываются, а, следовательно, в отношении кого допускаются любые действия – ибо правил и ограничений нет, так как жертве отказано в самом праве на какую либо субъектность, не говоря уже о возможности диктовать какие-то свои условия и обозначать встречные критерии. Не стоит сомневаться, что именно такой подход сегодня и применяется Западом в ситуации, когда он остановился в полушаге от полного и безраздельного мирового могущества, предопределяющего конечные и финальные параметры завершения самого хода истории, её окончания на условиях победителя, определяющего свою волю для всех поражённых, диктующего свою власть и условия существования. Цель, по истине, мессианская, религиозная по всем своим параметрам. И горе тому, кто не понимает или не признаёт всей серьёзности положения мира, приблизившегося к самому, что ни на есть, концу времён.

Но тут вновь появляется Россия, которая, понимая то или нет, начинает заявлять что-то о необходимости соблюдать договорённости и международное право, говорить о своих собственных интересах и даже пытаться противодействовать неумолимой и мессианской воле Запада за какие-то считанные секунды до его полной и окончательной победы. То, что сначала перестали уважать, а потом уже и не считали необходимым учитывать.

Именно так, через подобные обстоятельства, не больше и не меньше, необходимо оценивать текущие события, если мы хотим претендовать хотя бы на минимальную адекватность в оценках. Собственно, цена вопроса оправдывает средства, предопределяя то, что мы сегодня и наблюдаем. Запад ведёт дело к тотальной войне, любой ценой, вне всяких правил, ибо регулярную войну, как показывает история, ему у России не выиграть. Здесь следует остановиться и зафиксировать данный вывод, прежде чем перейти к оценкам наших действий. С их стороны – тотальная война на полное уничтожение ради глобального доминирования и конца истории на их правилах и условиях, без всякой альтернативы и тем более, какого либо сопротивления. А что с нашей стороны?

А у нас всё видится как-то иначе, не спеша, в рамках нормативного правового пространства, в совершенно ином ритме, в иных, каких-то своих исторических циклах. У нас выборы, юридическое оформление следующего срока в рамках принятого закона и действующей конституции, по правилам, принятым нами в качестве обязательства в момент ликвидации нашего предыдущего – советского проекта, которым мы продолжаем следовать, демонстрируя уважение к закону и установленным правилам игры. Собственно, похоже, мы единственные, кто всё ещё всему этому следует. При этом мы, имеется это ввиду или нет, бросаем вызов, не много не мало, мировому могуществу Глобального Запада под предводительством США. Но делаем это как-то весьма обыденно, явно не осознавая всей серьёзности происходящего. Каковы же параметры нашего вызова?

Мы оформляем следующий шестилетний срок, последний по счёту, ибо у нас, и это принципиальный момент для соблюдения юридической нормативности, всё по закону, как прописано в Конституции, которая, вопреки всякой логике, не смотря на свой колониальный формат, незыблема и абсолютна. Но вот именно тот факт, что грядущий шестилетний срок будет последним, и придаёт всей ситуации предельного драматизма, ибо разворачиваться он будет в условиях каскадного нарастания внешних вызовов и, в конечном итоге, тотальной войны. Именно в этот последний срок предстоит, своего рода, выплата по долгам.

А должны мы, надо сказать, не мало: за то, что заявили о своей самостоятельности, что не капитулировали, что вмешались в американский проект «Великий Ближний Восток», чем вызвали сбой американской машины десуверенизации, которая встала в Сирии мёртвым грузом, превратившись в кусок недвижимого железа, оживить который можно лишь колоссальным выбросом сверхэнергии. Всё это внесло разлад не только в семью западных государств, прежде даже не помышлявших о противоречиях, но и в святая святых – американскую внутреннюю политику, что и является одним из самых тяжких преступлений. Вмешательства, конечно, не прямого, не проявления нашей прямой воли – potestas directa, но вмешательства опосредованного, косвенного, potestas indirecta, выраженного в том, что мы просто открыли рот, что-то там заявляя, что оказалось настолько неожиданным для действующих американских элит, что привело их в секундное замешательство, вызвав, как назло, сбой системы.

Для того, кто за секунду до этого претендовал на глобальное доминирование, это очевидное преступление, оно абсолютно и не требует доказательств. Расплата же за него неминуема, она будет сурова и произойдёт в любом случае в течении следующих шести лет. А это означает, ни что иное, как неизбежное обострение конфронтационного сценария. Противостояние с Западом, хотим мы этого или нет, достигнет высшей точки. Это будет новый, и возможно самый жёсткий, прежде не виданный виток столкновения со всеми нашими противниками одновременно. Причём действовать они будут вне всяких правил, в условиях тотальной войны, которая нам уже объявлена. Впрочем, и момент для этого как раз весьма удачный.

Нынешний, действующий российский режим как раз пребывает в своей последней, терминальной стадии. Внутренний разлад, не смотря на внешнее спокойствие, достиг предельной точки, обострив противоречия в элитах до предела, ибо сохранение суверенитета и укрепление субъектности одной части элит вошло в полное противоречие с неудержимой наживой и искренним исповеданием либеральных ценностей глобального Запада другой её части. Всё это на фоне максимального отчуждения обеих частей от основной массы населения страны, которая воспринимает их крайне чужеродно в силу их замкнутости и обособленности. Такое состояние нынешнего режима является своего рода приглашением, сигналом к активации всех антироссийских сил, причём не только снаружи, но и изнутри.

Таким образом, в грядущие шесть лет, с учётом всех перечисленных параметров просто не может не произойти эскалации, к которой есть все предпосылки, ведь это последний срок, после которого — ничего. За это время никто не признает Крыма, не простит Донбасса, не отдаст нам Украину, не оставит в покое Кавказ и постсоветское пространство. По России будут наносить удары и на дальних подступах. Каждая атака сирийских военных объектов американскими ракетами, как и любой другой выпад против наших союзников американские «партнёры» понимают именно так, как это и есть на самом деле: как военный удар по России. Но не только они. Любая такая ситуация – отторжение Украины или Армении из зоны наших стратегических интересов – это удар по России для всех – врагов, друзей, нейтральных сил.

За все эти годы у Росси так и не появилось своих стратегических планов для этих пространств. Не бытовых, как это было принято, по обустройству и интеграции в российскую экономическую систему, а именно цивилизационной стратегии. Не для экономики, а для народов, ждущих от нас цивилизационной миссии, а не только низких цен на газ.

Внешние вызовы, с которыми сталкивается нынешняя Россия, представляют собой математический парадокс – решать его необходимо, решение, вроде бы очевидно, но при этом не то, что представляется на первый взгляд. Нынешним элитам кажется, что с любым вызовом можно справиться по стандартным схемам, которые прежде хорошо работали. Действовать сдержанно, не быстро, в рамах правового поля и юридических процедур. Но такой подход эффективен только в нормативных условиях. Сейчас же происходит слом прежней системы мироустройства, и типовое решение больше не действует. Результат всякий раз иной, не тот, который ожидался. Каждую новую проблему надо решать, такова задача государства, но решение требуется нетривиальное. А вот такого решения нынешняя власть не хочет, просто отказывается его принимать, не готова, настаивая на привычном, упорно пытается нарисовать окружность там, где требуется инверсированная кардиоида. В итоге, когда становится ясно, что решение не найдено, звучит оглушительное: «Россия напрямую управляется Богом. А если это не так, то непонятно, как она вообще существует». Но это, как бы, походя, а завершается всё убийственным по своей простоте – «Величие любой страны основано на экономике».

Если экономика как основа величия — это аксиома, то в американском, экономикоцентричном мире России просто нет места, ибо экономика – это не решение, не наша сильная сторона, и никогда ей не будет, всегда оставаясь для нас лишь средством, но не целью. Здесь и кроется системная ошибка, которая тянет за собой всё – очень низкая планка цивилизационного восприятия России. Всего лишь как государства с большим экономическим потенциалом. Бытовой, эксплуататорский подход обывательского сознания, не готового к масштабным, стратегическим, цивилизационным решениям. Это даёт колоссальное преимущество нашим противникам, ведь им предстоит играть с тем, кто заведомо принимает не только их игру по их правилам, но и их же судейство, ставя себя, тем самым, в подчинённое, заведомо проигрышное положение.

Результат такой игры с нулевой суммой заведомо очевиден. Внешний контур, определяющий правила, будет судить нынешнюю российскую власть. Не народ, который как водится, безмолвствует – да его никто и не спрашивает, а если и спрашивает, то не слушает ответ, поэтому суд со стороны народа мы даже не рассматриваем. Судить будет тот, кто сжимает кольцо, кто расставляет ловушки, кто загадывает загадки, смеясь над столь наивными ответами, издеваясь и играя с неизбежной жертвой. Нахождение нынешних элит во власти происходит без всякого обеспечения их действий, в ощущении не только полного психологического комфорта – ибо народ безмолвствует, и никогда ни за что не спросит, — но и в ощущении полной безнаказанности, мол, если что – выкрутимя, отпиаримся, пустим пыль в глаза. В ответ на серьёзные геополитические вызовы, на мировоззренческое наступление и системный охват всех отраслей, на разъедание и захват государства изнутри, руками своего же общества, нынешние элиты крутят мультики, предлагая ответы детей, построенные на разводках, повадках, перенятых во дворе у более старшей шпаны.

В рамках нынешних структуры российской власти просто нет обеспечения для тех ответов, которые требуются имеющимся, идущим извне вызовам. Никакого содержательного ответа просто и не может возникнуть, потому что это противоречит самой сути нынешней власти – поверхностной, легковесной, с лёгкостью проматывающей доставшееся им, но не ими созидавшееся наследство – смысловое, идейное, мировоззренческое, в первую очередь. От нынешней российской политической Системы требуется ответ, которого не может быть. И фактор времени играет не на них. Традиционное, уже привычное откладывание неизбежного решения– не сейчас, потом, на следующем этапе – загоняет ситуацию в тупик всё глубже и глубже. Откладывая решение на потом, мы откладываем онтологию будущего, проматывая остатки онтологии прошлого – идеи коммунизма, социализма, справедливости, нравственности, Великой Победы 1945, — разменивая на мелочь всё то, что ещё не проедено, не заложено, не сдано в ломбард. А главное, системное… на потом. Но для того, чтобы чем-то воспользоваться потом, заложить это надо было даже не сейчас. Вчера, тогда, когда и началась битва за сейчас. Которого уже нет. Остаётся лишь растерянно шарить по карманам. После нас хоть… потом.

Опасно развлекаясь в лихих 1990-х, гуляя на широкую ногу в тучных 2000-х, похмеляясь в кризисных 2010-х, нынешние элиты сожрали будущее. Они его просто протратили, разбазарили, рассеяли, вывезли в офшоры. А на любой вопрос прикрывались фигурой Самого. Да, он прикрывал их, поэтому ничего не успел сделать для будущего, а содержательный ответ на вызов времени заместил собой. No future.  Осталось только настоящее, ещё шесть лет без следующего срока. Ещё один срок, отпущенный на воровство, развлечения, удовольствия сибаритов от власти, прожигателей жизни, расплачивающихся будущим. Планировали ещё погулять. Кто же знал, что всё так обострится. Теперь не так уютно и не столь комфортно, а оставшиеся шесть лет придётся потратить на размышления о том, куда съехать, где спрятать, как вывезти и сохранить. Нельзя потерять то, что было нажито непосильным трудом, дабы небыло мучительно больно за бесцельно прожитые годы. Ведь других целей-то, по большому счёту и небыло.

Кому-то, впрочем, по привычке кажется, что президент, а вслед за ним и премьер с засаленной колодой идут на сытое место, ещё поуправлять, погулять, понаслаждаться властью. Всё так и было до поры. Но на сей раз первый идёт на заклание. Российская элита впервые за все постельцинские годы идёт во власть не для удовольствия, на эшафот, это логика математическая, логика объективных границ. Ресурсы власти при нынешней парадигме исчерпаны, к идеологическому усилию власть не готова, элиты насквозь гиблые и недееспособные, а внешняя ситуация только накаляется – и что главное – не может не накаляться, ведь внешний контур неумолимо движется к концу истории. По своим, конечно же, правилам. Конец уже близок. При том, что субъективно нынешняя российская элита к этому даже морально не готова.

При свете софитов, проницаемый вниманием столь привычных телекамер, президент идет на эшафот, делая шаг на первую его ступень. Последний выход. Последний срок перемещает нас в область Чрезвычайного Положения (Ernstfall). Да, все они хотели его избежать, откладывали до последнего. Но расплата неизбежна. Конец близок, хотя к нему никто не подготовился. Значит, встретим его неготовыми. Бог управит? Вспомним ещё Бога.

Сейчас можно лишь пожалеть нынешнюю власть. Ворье, которым она напичкана, пронизана сверху донизу и парализована, привыкло видеть в ней лишь возможности обогащаться. Но неумолимо приближается момент расплаты. И уже нельзя сказать – «подождите до следующего срока». Впервые следующего срока не будет, первый и последний раз, что допускает страшную, пронзающую ударом молнии констатацию: у России при нынешнем режиме нет будущего. Все хотят. Но нет. Однако пока ещё есть настоящее. И вокруг него будут развёртываться новые битвы. И как бы не хотелось не принимать решения — Entscheidund — сейчас, возможности отложить его принятия больше нет. Впереди Голгофа последнего срока. А пока можно догуливать, доедать, допиливать. Есть же ещё время…

zavtra.ru/archive

№43  3 11 22

Сергей Черняховский

Горизонт утопий

Аспекты нашего узнавания будущего, в частности, в том, готовы ли мы выявить и рассмотреть вопросы перспективности и особенностей самопозиционирования ведущих мировых политических векторов в отношении сохранения либо разрушения базовых цивилизационных основ классической культуры и современного мира.

Посттерроризм в мире постмодернизма

Отличие классического, овеянного революционной романтикой старого терроризма от политического бандитизма, получившего в современном мире одноимённое название, явственно и очевидно.

Ещё во времена начала второй чеченской кампании некоторые российские военные резонно выражали сомнение в оправданности приписывания организаторам безадресных массовых политических убийств того же имени, которым в России именовали Засулич, Желябова и Халтурина, — и именовали со сдержанным восхищением.

Однако это имя всё-таки утвердилось, что, как представляется, способствовало некоторой «респектализации» достаточно гнусного и бесчеловечного явления.

Классический революционный терроризм был направлен против адресного врага: против противостоящей революционерам политической элиты. Объектом его были персоналии, в той или иной степени заслужившие ненависть если и не всего общества, то достаточно широких социальных групп. Угроза народной казни нависала над верхушкой политического класса, ответственной за выработку и проведение определённой политической линии. В результате эти акции могли вызвать и действительно вызывали общественное сочувствие.

Политический бандитизм современности, укрывающийся за маской революционного романтизма прошлого, наносит удар не по самой власти, а по абсолютно не имеющим отношения к политике, ни в чём не виновным группам, поэтому вызвать сочувствия он по определению не может.

Стремясь отождествить эти два явления, власть имущие решают двойную задачу.

С одной стороны, они дискредитируют саму идею политического террора как средства устрашения власти и тем самым работают на обеспечение собственной безопасности.

С другой стороны, они отчасти способствуют романтизации сегодняшнего «посттерроризма», направляя имеющийся протестный потенциал возможного террористического действия в явно более удобное и безопасное для себя русло.

Следует признать, что, если с нормальной точки зрения, безадресный постерроризм явно бесчеловечнее классического революционного терроризма народовольцев и эсеров, то, с точки зрения власти, — он значительно более безопасен для самой власти. Поскольку от него страдают не представители последней, а рядовые граждане, жизнь которых, по мнению определённого типа власти, столь же мало ценна, как и по мнению инициаторов посттеррора.

Классические террористы подвергали давлению носителей власти, добиваясь от них изменения политической линии. Посттеррористы оказывают давление на общество, запугивают определённые его составляющие, заставляя уже общество оказывать давление на власть в целях изменения той же политической линии.

В этом определённая специфика, вызванная условиями постмодерна.

Представим себе, что народовольцы, вместо того чтобы метать бомбы в царя и великих князей, стали бы взрывать церкви и вокзалы, понуждая общество оказать давление на правительство: эффект был бы противоположным, общество, скорее, потребовало бы от власти жёсткого подавления террористов.

Представим себе, что противники сталинской системы позволили бы себе захватить роддом или концертный зал и угрожать его взрывом, требуя, скажем, выпустить из тюрьмы тех или иных участников какого-либо (действительного или мнимого) антисоветского заговора. Это немедленно привело бы к отмобилизации системы и показательной карательной реакции — причём при восторженном сочувствии общества, публично и искренне требующем «смерти врагам народа», а подобная акция надолго стала бы хрестоматийным примером «нечеловеческого звериного лика врагов советской власти».

Но в обоих случаях мы имеем дело с обществами, обладающими устоявшимися системами ценностей (верными или неверными — это абсолютно иной вопрос), с людьми, чётко понимающими, что у них в жизни есть нечто, что больше их биологического существования, обладающими чем-то, за что можно умирать.

Современный мир, всё больше условно характеризуемый как «постмодернистский», практически не предполагает наличия ценностей, больших, чем человеческая жизнь. И не потому, что жизнь он рассматривает как концентрат таких ценностей, а потому, что не видит в ней ценностей больших, чем подобное «простое» существование.

Обществу, которое занято тем, что оно «просто живёт» — абсолютно или почти абсолютно безразлично, какую политику проводит его правительство. Оно, вполне естественно, не хочет платить жизнями своих членов ни за какую политику.

В этом действительно слабость современной «Западной цивилизации», точнее, — современного состояния «Западной цивилизации». Эта слабость точно учитывается и рассчитывается творцами посттеррора. С одной стороны, они демонстрируют Западу его сегодняшнюю субстанциальную слабость, отсутствие потенциала для дальнейшего развития, стремятся деморализовать его, склонить к цивилизационной капитуляции. С другой стороны, мобилизуют и вдохновляют своих сторонников, демонстрируя им, что их собственный человеческий потенциал, готовность умирать за свои цели значат больше, чем всё технологическое преимущество Запада.

Наконец, они показывают всему тому на Западе, что испытывает потребность обладать в жизни смыслами бо́льшими, чем животное существование, что только они в сегодняшнем мире являются обладателями таких смыслов.

Определённый соблазн для последних заключается в том, чтобы признать: Западная цивилизация исчерпала себя, что она бесперспективна, что Запад сам является причиной борьбы против него, сам несёт в себе разрушение и свою будущую смерть.

Отсюда, в частности, в современной российской политической философии появляются тезисы об инородности России по отношению к «западному пути», подкреплённые, кстати, вполне резонными указаниями на циничность и двуличность политики ведущих мировых держав в отношении её интересов.

Однако в действительности ограничен и утрирован сам тезис о наличии «западного и не западного пути», сама попытка вывести Россию из рамок «Западной цивилизации».

Никто в реальности не показал какого-либо иного пути прогресса, кроме того, который пробил себе дорогу на Западе. К XX веку мы получили либо примеры движения вперёд, поступательного развития человечества, в первую очередь продемонстрированный Европой и её дочерними цивилизационными образованиями (Северной Америкой, Австралией), и, во вторую, теми не западными странами, которые, как Китай, Япония или новые индустриальные страны (НИС), оказались побуждены к активному развитию европейским влиянием, либо примеры исторического застоя и загнивания там, где к XX веку история сформировала свои тупиковые варианты.

Совсем другой вопрос, что кризис и безволие современного Западного мира — это кризис и умирание лишь одной ветви, одного варианта европейской цивилизации.

Россия в ключевые моменты своей истории демонстрировала не свою «неевропейскость», а свою европейскую инвариантность. Демонстрировала, что по пути прогресса и исторического восхождения, начатого Афинами и Римом, можно идти иначе, чем шли классические западные страны. Это всегда был тот же путь, с теми же общими закономерностями, то есть, в принципе, единственно возможный путь прогресса, но в нём всегда были свои альтернативы. И наиболее полно и ярко это проявилось именно в XX веке, когда, взяв вполне европейскую доктрину марксизма, страна продемонстрировала иной вариант прогресса, не выходящего за рамки базовых европейских ценностей.

Умирание мира модерна в сегодняшних западных странах, торжество в них постмодернистских начал — действительно главный источник слабости европейской цивилизации. Порождающий наступающую тенденцию контрмодерна и архаизации.

Этот вариант европейской цивилизации действительно демонстрирует бессилие в защите своих базовых ценностей.

Но это не значит, что от этой исторической тенденции надо отказываться в пользу каких-то иных мифических путей развития, оборачивающихся контрмодерном и варваризацией.

Это значит лишь, что надо искать и предлагать иной вариант модерна, можно назвать его альтермодерном или сверхмодерном, который способен дать новое дыхание европейской цивилизации, наполнить её новым прочтением и прочувствованием базовых европейских ценностей, способных дать прогрессу новый импульс и сделать его достаточно сильным, чтобы выдержать не только силовой, но и смысловой вызов сил, взявших сегодня на своё вооружение посттероризм.

Антиэнтропийный консерватизм и его ограничения

Период деструкции, которым обернулись неудачные и концептуально непроработанные попытки проведения трансформаций на территории СССР в последние три десятилетия, вполне естественно, среди прочих: как отрефлексированных, так и неотрефлексированных реакций, — актуализировал значение и звучание консерватизма, в самом широком спектре его подчас причудливых современных воплощений: от экономического консерватизма групп, выдающих себя за либералов, до консерватизма сохранения советского наследия; от архаичного традиционализма, видящего идеалы чуть ли не в допетровской Руси, до «социального консерватизма», к которому апеллирует часть властвующей элиты. Поскольку консерватизм по определению есть «сохранение», то период начавшегося социального распада вполне естественно в своей антитезе актуализировал тему «консервации», при широком расхождении во взглядах на то, что именно подлежит этой консервации.

В основе этого кризиса, который многими аналитиками и исследователями рассматривается как кризис истории, лежали два фактора.

С одной стороны, к середине 1980-х было более или менее ясно, что встаёт вопрос о новом этапе развития, о переходе на более высокую ступень. Только характеристики ступени оказались неосознанными, предложенные трансформации оказались плоскостными инвариантами, ориентированными на развитие не «вперёд и вверх», а «в бок и в сторону», либо «назад и вниз».

С другой — бесконцептуальность осуществлённых в результате вариантов трансформации обернулась запуском механизма исторического и социального регресса в широком диапазоне.

Последнее поменяло обычное место консерватизма по отношению к вектору движения общества: если в нормальном, поступательном, движении консерватизм выступает противником движения как развития, определённым противником прогресса, в ситуации попятного цивилизационного движения консерватизм в значительной степени приобрёл не свойственную ему роль защитника достигнутых завоеваний прогресса, защитника освоенного пространства цивилизации от обрушающих его энтропийных процессов.

В своём наиболее позитивном виде, в своих наиболее интеллектуально проработанных вариантах (которые, кстати, не так уж часто встречаются) он приобрёл вид «антиэнтропийного консерватизма», который не ищет, что бы ещё разрушить из достигнутого уровня цивилизации, а пытается сохранить сущность её гуманистических достижений, выходя на определённое центральное звено проблемы: вопрос о сохранении идентичности.

Однако и в этом своём виде, вполне оправданно пытаясь выстроить заслон на пути варваризации, он оказывается противоречив и ослаблен противоречиями тех начал, к которым он пытается апеллировать.

В своём позитивном значении антиэнтропийный консерватизм более или менее чётко и оправданно называет проявления тех угроз, которые нависли над цивилизацией в результате запуска регресса как на пространстве СССР, так (что мы сегодня видим) и во всём остальном мире.

Веротерпимость, рождённая Веком Просвещения, в современной Европе оказалась воплощена не в преодолении ограничений религиозного сознания, а в «неоязычестве», когда утверждаются религиозные формы, стоящие по своей организации ниже монотеистических религий.

Атеизм, заключающийся в принятии сложной научно обоснованной картины мира и его гуманистических ценностей с отказом от гипотезы о «высшем существе», оказался подменён «антитеизмом», по сути, означающем культ изничтожения «высшего существа» без принятия ценностей, вызревших в монотеистическую эпоху.

Постулат о самоценности каждой личности был подменён де-факто провозглашением права индивида на пренебрежение к социуму. Право на неприкосновенность личной жизни — легализацией сексуальных извращений. Признание права национальных меньшинств на самобытность — ущемлением достоинства наиболее развитых народов.

Признание права каждого на неограниченное развитие было подменено провозглашением права сильных над «слабыми», на возвышение сильных и презрение к «слабым», т.е. к основной массе, и провозглашением прав последних на «боковое развитие», то есть на отказ от своей человеческой сущности. Идея достойной жизни для каждого — культом совершенствования гипертрофированного потребления. Естественный процесс интернационализации всех сторон общественной жизни — экспансионистской версией глобализации, по сути, означающей диктат одной части мира в отношении другой.

Поэтому, когда антиэнтропийный консерватизм говорит о сохранении христианских основ современной цивилизации, в частности — русской, о необходимости сохранения державной мощи российского государства (справедливо отмечая, что её нельзя рассматривать как фетиш), о значении идеи «общего спасения» и «общего блага», о значении сохранения выработанных русской цивилизацией духовных ценностей, о роли солидаризма, об ответственности элиты и отдельного человека перед социумом — он, объективно, не противостоит прогрессу, как это было бы при защите тех же начал, если бы речь шла о движении общества в поступательном направлении, а защищает достигнутые завоевания, противостоит энтропии попятного реакционного движения. Защищаемые им постулаты могли бы быть ниже достигнутого, если бы они противопоставлялись движению вперёд, но на сегодня — они выше тех уровней, которые обозначены векторами развития энтропии.

Так, например, христианство и атеизм, боровшиеся друг с другом последние столетия, на сегодня объективно оказываются союзниками в удержании мира от падения к дохристианским (и вообще домонотеистическим) формам сознания.

Однако, выстраивая этот рубеж противостояния цивилизационному распаду, антиэнтропийный консерватизм сталкивается с ограничениями по нескольким направлениям.

Первое. Выстраивая рубеж обороны на уровне «допросветительской» эпохи, антиэнтропийный консерватизм не учитывает, что переход от этого уровня к Веку Просвещения был предуготовлен уже несколько столетий назад определившимся исчерпанием «допросветительского уровня», его неспособностью в рамках своей парадигмы обеспечить движение общества вперёд. Век Просвещения стал возможен не потому, что сумел разбить постулаты старого общества, а потому, что эти постулаты перестали объяснять реалии жизни и интеллектуально обеспечивать развитие. Реформация была вызвана к жизни загниванием католицизма, роскошью церкви и торговлей индульгенциями, Эпоха Просвещения — ограничениями, которые религия и традиция выстроили на пути науки и общественной самоорганизации.

Антиэнтропийные консерваторы возлагают свои надежды в деле остановки регресса на «православные основы жизни русского народа». И повторяют тезис о том, что православие было, является и будет основой русской жизни.

Даже в первой, относительно верной, части этого тезиса сквозит неточность: не православие определило нормы русской общинной жизни, а специфика русской истории, организации жизни и культурных алгоритмов создали те действительно интересные формы православия, которые получили название «русское православие». В силу ряда особенностей формирования русской истории и цивилизации, подробно говорить о которых надо отдельно, русская культура приобрела такие важнейшие черты, как установки на поиск высшей истины, её абсолютизация, определённое мессианство. Кстати, не надо переоценивать и традиции русской общинности: установка на значение личности, на подвиг индивида просто пронизывает русскую традицию. В своём стремлении к постоянному поиску высшей истины и её последующему ниспровержению русская традиция несёт в себе глубинную установку на перманентно воспроизводящийся раскол, который наполняет всё содержание русской истории. И именно эта установка на воспроизведение раскола содействовала тем великим рывкам, которые неоднократно совершала страна в своём развитии.

 

Второе ограничение. Антиэнтропийные консерваторы, противостоя процессу исторического регресса, в своих духовных и философско-политических принципах апеллируют к тому, что можно в самой русской традиции назвать «героическим мученическим стоянием». Но процесс не останавливается стоянием. Процесс останавливается противоположно направленным процессом, то есть — действием.

А такое действие должно иметь цели, проект, механизмы.

И говорить «все вместе строим соборность» — не означает ничего.

В лучшем случае это значит — всем вместе строить XVII век.

Не соборность творила историю России, а репрессии и бунты, народные вожди и просвещённые тираны, — кто угодно, только не соборность. XVII век стал не Веком Народного Единения, а «Бунташным Веком». И для выхода из исторического тупика этого столетия потребовалась воля Петра, на костях выстроенные Петербург и Русский флот, переплавленные на пушки колокола, отброшенные обычаи и превращённое в государственную службу официальное православие.

Всё это, конечно, не отрицает, что антиэнтропийный консерватизм не нужен, и он не только стремится к объективно необходимому — противостоянию регрессу, но и действительно ему противостоит. Рубеж, который он пытается выстроить, так или иначе замедляет антиэнтропийное движение, то есть объективно служит защите прогресса и цивилизации. И в этом смысле — уже сегодня делает «общее дело».

Вопрос в том, что материал, из которого он складывает свою баррикаду, — непрочен. Да и просто остановить энтропийный процесс ею нельзя: нужен другой процесс, способный вернуть историю в её естественное русло и пойти вперёд.

 

Энтропийный прогрессизм современности

Всё поменялось местами — с левыми вообще происходит что-то странное. Для них, наследников Великих Революций, стало характерно постоянное пораженчество, постоянное нежелание драться — и в прямом, и в переносном смысле слова. Рождённые Эпохой Просвещения и верой в возможность создания царства Разума, поднимавшие санкюлотов на битву с тиранами Европы, готовые подняться с оружием в руках на защиту любого подвергшегося угнетению народа, создававшие в неравной (в Западной Европе) борьбе партизанские отряды, дравшиеся с нацистским нашествием, они весь свой прорывной темперамент обратили в бессильную филантропию. На сегодня, похоже, они оказались способны только на одно: делить деньги, сконцентрированные ненавистной буржуазией, и раздавать государственные пособия всем подряд, включая откровенных маргинальных иждивенцев, не желающих работать. Начав когда-то с протеста против паразитов-богачей, они сегодня заняты тем, что видят своё призвание в кормлении паразитов с другого социального полюса.

Абсолютно непонятно, что́ они сегодня готовы предложить миру: какое устройство, какой порядок, какое будущее.

Когда в мире потерпели поражение коммунисты, казалось, в 90-е годы, что их эстафету берут социалисты. По континенту покатился «левый марш», в ведущих странах Европы социалисты взяли власть. Казалось, вот-вот и они докажут свою историческую правоту в споре и с правыми, и с более левыми. И всё окончилось позором и поражениями. Встав у штурвала, они так и не смогли сказать, куда следует направить корабль цивилизации. Более того, их политика оказалась более правой, чем политика предшественников.

Весь свой пафос они свели к безбрежной толерантности, абсолютизации прав всех и всяческих меньшинств, образ угнетённого мускулистого пролетария и крестьянина в их защитной деятельности оказался заменён образом накурившегося марихуаны гомосексуалиста или мусульманского бандита. Поднявшись в XVIII веке на защиту права человека на свободу и развитие, они сегодня стали защитниками лишь одного «права» — «права» маргиналов на варварство и вырождение.

Вместо провозглашения идеи создания справедливого и свободного общества они стали глашатаями сохранения пороков нынешнего.

В значительной степени здесь, наверное, играет роль некая историческая старость, связанная с двухсотлетним возрастом.

Но корни глубже. За этим вырождением — столетние споры, более чем столетнее внутренне раздвоение левой и социалистической идеи.

Ещё в те времена, когда историю социализма, в частности — утопического, изучали, принято было разделять утопические учения на две группы: коммунистические утопии (Мор, Кампанелла) и социалистические теории (от Уинстенли до Сен-Симона и Оуэна).

Одни думали о том, как изменить мир, другие — о том, как его несколько подправить. Именно это позже легло в основу иного классического различения рубежа XIX–XX веков в известном тезисе Бернштейна, обернувшегося делением сначала на революционную и оппортунистическую социал-демократию, затем, соответственно, на коммунистов и социал-демократов. Одни были носителями идеи создания Нового Мира, другие — носителями приспособления к существующему.

Вообще, в трактовке самого понятия «утопия» утвердилось некое ограниченное понимание. Отсылаясь к этимологии «У-Топос» — традиция стала читать его как «то, чего нет и быть не может». Спора не вызывает первая половина «то, чего нет». Но вторая — абсолютно произвольна. Если чего-то нет, это не значит, что его быть не может. Его, может быть, нельзя создать, а может быть, — можно. Недаром некоторые авторы называют утопию «лишь преждевременно открытой истиной».

Профессиональные политологи всегда точно понимали это различие. Вебер, отнюдь не грешивший коммунизмом и утопизмом, писал: «Верно, что политика — это искусство возможного. Но возможное потому и становилось возможным, что стремились к стоящему за ним невозможному». Плывя из Испании строго на Запад, действительно нельзя достичь Азии. Но именно потому, что помешает Америка. И когда Колумб попытался сделать такую попытку, он её и открыл.

Современные социалисты Запада утонули в сегодняшнем дне. Они могли двигаться вперёд, пока дорогу их социально-защитной политике прокладывал русский коммунизм, точнее, — обращённый в будущее ленинизм, как ледокол, расчищавший дорогу в будущее и взявший на себя всю тяжесть проектного движения вперёд. Социалисты иногда помогали ему. Но чаще покрикивали и ругали за «издержки» движения вперёд, а то и прямо присоединялись к его противникам.

В какой-то момент ледокол, принявший на себя вызовы современного мира, замёрз во льдах. Но замерзать стал не только ледокол, замерзать стал и очищенный им ото льда путь, по которому с комфортом плыли социалисты, гордясь своим мерным движением вперёд. И оказалось, что они абсолютно не способны принять его эстафету, оказалось, что сами они могут плавать только там, где льда уже нет.

Социалисты оказались неспособны предложить своё видение будущего, а не только создавать его. Погружённые в пространство современного постмодерна, из всех европейских гуманистических идей они абсолютизировано наследовали только одну: право каждого жить так, как он хочет — идею множественности истин, в конечном счёте оборачивающуюся отказом от признания любого прорывного проекта, вообще любой единой ценности и любого мобилизующего смыла. Среди прочего, с одной стороны, это оказалось признанием права инокультурных, а по сути — варварских, меньшинств Европы не ассимилироваться в европейскую культуру. С другой — это обернулось и слабостью европейского мира. Лишённый смыслов, он ничего не мог противопоставить варварским, но достаточно накалённым смыслам и ценностям иных, более примитивных культур.

Если признаётся право каждого жить и молиться по-своему, значит, признаётся право инокультурного начала не ассимилироваться в основной культуре. И не только признаётся — просто оказывается, что ассимилироваться не в чем.

И это обозначает и иную цивилизационную угрозу. В условиях, когда европейская цивилизация действительно столкнулась с этими первыми проявлениями нависшей над прогрессистским вектором развития общества опасности, прогрессисты — и либералы, и социалисты — оказываются морально не способны ответить на новые вызовы.

И это вполне чётко обозначает разделение на два типа левого, в данном случае даже не столько в чисто политическом плане, сколько в плане мировоззренческом.

Одна идея — идея сегодняшней сытой жизни: идея сытой деградации, выдаваемой за наследницу левых идей. Другая идея: собственно, наследующая историческую левую идею, — идея свободы исторического творчества. Да, первое право человека — право на достойную жизнь. Но если свести понятие достойной жизни к понятию защищённости и сытости, человек, по сути, сводится к животному.

Суть же его, всё же, в другом. В том, чтобы творить мир. Человек, в конечном счёте, от животного отличается не тем, что ест на скатерти с помощью вилки и ножа, а тем, что имеет нечто большее, чем еда. Нечто, за что он способен отдать свою жизнь.

И здесь оселок, на котором расходятся два понимания левого. Левого как защиты сегодняшнего комфорта всех и каждого и левого как права человека на акт творения мира, творения своего разумного будущего.

Позорный, вполне мюнхенский и коллаборационистский призыв к капитуляции перед новым варварством, оглашаемый сегодня сплачивающейся вокруг нацизма Европой, лишь ещё раз выявил проблему кризиса левого движения, отсутствия его проектности.

И это ставит вопрос о необходимости реинкарнации левого движения, способной уйти от абсолютизации «права каждого жить так, как он хочет» к созданию проектных форм бытия, то есть способной предложить миру не только новую утопию, но и способность драться за её утверждение.

Создать утопию — не значит «сочинить сказку». Это значит, во-первых, не признавать существующий мир лучшим из возможных; а во-вторых, «принять вызов, согласившись на построение нового мира».

Похоже, что с вызовами нового межэпохального перехода можно справиться только тем же способом, которым человечество справлялось с такими переходами прежде — созданием новой Утопии.

 

Собственно левое и новый тип прогресса

Говоря о задачах реиндустриализации России, следует обозначить пласт ещё более важных обстоятельств. Индустриализация как таковая, как цивилизационное явление означает развитие особого типа сознания, мироощущения. Человек индустриального мира видит окружающее как познаваемое — и доступное преобразованию.

То есть его отношение лишено подчинения трансцендентной детерминированности, выражаемой в гипотезе о «высшем существе», он ощущает свою возможность окружающий его мир изменить, и в то же время оно лишено готовности этот мир изничтожать в рамках создания своей альтернативы существующему. Он твёрдо ощущает в своём отношении к миру как подвластность этого мира созидательной деятельности человека, так и «неслучайность», обоснованность имеющегося состояния мира, для своего преобразования требующего расширения познания.

Мир индустрии возникает благодаря Миру науки — развитию познания, но он в своём развитии производит новое познание по знакомой формуле:

Мир науки –> Мир индустрии –> Мир Науки* = феномен Индустриализации, за которым следует Мир науки* –> Мир индустрии* –> Мир науки** = феномен Индустриализации* или Реиндустриализации.

Носитель этого типа сознания — человек индустриального мира — создаёт тем самым основу нового типа Прогресса — Вертикального Прогресса, когда движущей силой его становится не стремление к Насыщению, Развлечению и Комфорту (НРК-Прогресс, или традиционный Прогресс), а стремление к Познанию, Созиданию и Преобразованию (ПСП-Прогресс, или Прогресс Возвышения).

Таким образом меняется и роль человека в социуме: от роли обречённого на подчинение придатка производства — до роли демиурга, субъекта «ре-Творения» мира, а сам человек, существующий в своей двуполюсности физиологического и романтического, сохраняя биологическое начало, преодолевает рубеж ограничения физиологическим, достигая, метафорически говоря, состояния гегелевского единства «в-себе-и-для-себя» абсолютного духа. Становится тем звеном в отношениях человека и культуры как «второй природы», благодаря которому мир сам становится элементом человека, но не как довлеющий над ним, а как ему подчинённый и его продолжающий и усиливающий.

 

 

Содержание рубрики

Цель этой рубрики — дать читателю как можно более объемное представление о современном положении дел в различных областях жизни нашего общества и основных проблемах, обсуждаемых в СМИ. Наибольшее внимание уделяется событиям в сфере идей, и прежде всего размышлениям  о Национальной Идее, поскольку это направление наиболее близко главной задаче нашего сайта. Вместе с тем освещаются и другие вопросы, важные, на наш взгляд, во-первых, для понимания степени востребованности Знания, необходимого для правильного преобразования жизни и, во-вторых,  для определения наилучших форм выражения основных положений Учения Жизни при представлении их в разных аудиториях.

Собранные здесь статьи сгруппированны по следующим темам:

  1. Национальная Идея
  2. Основные направления мысли в нашем обществе
  3. Проблемы коммунистического движения
  4. Положение в Мире и роль России
  5. Положение в науке, образовании и культуре
  6. Положение в экономике. Проблема коррупции
  7. Проблемы медицины и здравоохранения
  8. Положение народа — проблемы с бедностью, экологией и др.
  9. Проблемы РПЦ и ее роль в обществе
  10. О столетии Великой Октябрьской Революции

11. Выборы 2018 и последующие события

12. О Сталине и репрессиях

По каждой теме выкладываются 1-3 примера публикаций в виде статей или активных ссылок, остальные даются с неактивными ссылками на соответствующие сайты. В основном используются архивы газет «Завтра»,  «Советская Россия», «Правда», «Новая Газета», «Культура», «Литературная Газета».   Мы приветствуем также  комментарии и дополнения по названным темам, которые могут предложить читатели.  Обсуждение затронутых здесь проблем предполагается вести на странице «Дискуссии».