Предисловие (Е.М.Егорова)
Планируя включить эту книгу в список трудов, которые представляют на этом сайте теософию Е.П. Блаватской, я рассматривала ее как жизнеописание в привычном понимании, то есть как описание событий жизни и деятельности Анни Безант, одной из ближайших учениц и продолжательниц дела ЕПБ, известной своими многочисленными печатными трудами и публичными лекциями, в которых она разъясняла истины теософии и стремилась применить их для просвещения сознания своих современников.
Автобиография
Это трудная вещь рассказать жизнь, но еще труднее рассказать свою собственную жизнь; рассказ невольно носит на себе как бы тень тщеславия, так что единственным оправданием является убеждение, что и средняя жизнь, отражая в себе многие другие жизни, может в эпоху тревожных переживаний дать многогранный опыт. С некоторым колебанием человек решается описать свою жизнь в надежде, что ему удастся осветить некоторые из самых мучительных проблем современности и может быть подать руку помощи брату, борющемуся во мраке, исцеляя его от отчаяния и принося ему слово ободрения и утешения. Окруженные силами, которые мы смутно ощущаем, но еще не понимаем, разочарованные в старых идеях и в страхе новых, жадно хватающиеся за материальные результаты знания, добытого наукой, под влиянием агностического воззрения на душу, страшась суеверия, но еще более атеизма, отворачиваясь от изжитых форм, переросших себя верований и исполненные отчаянным голодом по духовным идеалам, люди нашего тревожного и страстного поколения переживают те же муки, что и я когда-то переживала, ту же скорбь, те же надежды, те же страстные стремления к знанию. Может быть повесть души, которая прошла через бурю и обрела мир, может быть эта повесть озарит лучом света и мира мрак и бурю других жизней.
Анни Безант
Из Главы II (Раннее детство)
Мечтательные наклонности ребенка, проявляющиеся как фантазии и воображение, с религиозной стороны являются зародышами мистицизма, и я думаю, что эти наклонности гораздо более распространены, чем люди думают. Но безжалостный современный материализм, я не говорю о философском материализме небольшого числа, но о религиозном материализме большинства, уничтожает нежный распускающийся цвет детской мысли и надевает повязку на зрячие глаза. В начале ребенок не различает между тем, что он видит и что воображает. Одно так же реально и объективно, как и другое, и ребенок разговаривает и играет со своими воображаемыми товарищами так же весело, как и с живыми детьми. Ребенком я даже предпочитала первое и никогда не знала одиночества. Но неловкие взрослые приходят, топчут сад мечты, уничтожают цветы мечты, выгоняют детей мечты, а потом говорят своими громкими и грубыми голосами, не теми мягкими и музыкальными голосами, которыми говорят воображаемые товарищи: «вы не должны рассказывать таких нелепых историй, miss Anny, мне делается жутко, слушая вас, и ваша мама будет очень недовольна Вами».
Но эта наклонность была во мне слишком сильна, чтобы ее можно было подавить, и она нашла себе пищу в любимых сказках и в религиозных аллегориях, которыми я увлекалась более, чем сказками. Я не знаю, как и когда я научилась читать, потому что я не помню времени, когда бы книжка не была для меня радостью. В 5 лет я уже читала совершенно свободно, потому что я помню, как я в этом возрасте извлекалась из-за очаровательной занавеси, за которую я пряталась вместе с книжкой, и мне приказывали идти «играть». Я до такой степени увлекалась чтением, что меня звали по нескольку раз в комнате, где я была, и я не слышала. За это мне очень доставалось, потому что думали, что я нарочно скрываюсь, в то время как я витала в волшебных краях или дрожала, лежа под каким-нибудь листком лопуха, при виде проходящего великана.
Мне было лет 7 или 8, когда я впервые познакомилась с некоторыми религиозными аллегориями, примененными к детскому возрасту, а затем с «Прогрессом Скитальца» и с «Потерянным Раем» Мильтона. Мои быстро работающие мечты меня постоянно уносили в чудный мир, где воины защищали дело своего отсутствующего Князя, и на щите был начертан его знак Красного Креста; где черти в образе драконов нападали на странника, и после большой борьбы были побеждены, где ангелы приходили беседовать с маленькими детьми и давали им талисман от угрожающей опасности; этот талисман терял свою силу как только они оставляли верную дорогу.
В каком утомительном и скучном мире мне приходилось жить, думала я часто, когда мне говорили, чтобы я была пай, чтобы я не сердилась, чтобы я была аккуратна и не роняла вилки за обедом. Насколько легче было быть христианином с красным крестом на щите и с белым знаменем бороться с настоящим чертом, и после сражения видеть улыбку прекрасного, божественного Князя. Насколько увлекательнее бороться с крылатым и страшным драконом, олицетворяющим грех, чем стараться сохранить свое самообладание, о котором всегда вспоминаешь тогда, когда потерял его. Если бы я была Евой в райском саду, то старый змей меня бы не провел, но как могла маленькая девочка знать, что не следует рвать прелестное красное яблоко с дерева, на котором не было никакого змея, явно указывающего, что оно запретное.
По мере того, как я росла, мои мечты делались менее фантастичными, но окрашивались все большим воодушевлением. Я читала историю первых мучеников христианства и страстно жалела, что родилась так поздно, что было невозможно пострадать за религию. Я многие часы бредила наяву; в это время я стояла перед римскими судьями, перед доминиканцами-инквизиторами, меня бросали в львиный ров, подвергали пытке или сжигали на костре. Однажды я увидела себя проповедующей какую-то великую новую религию целой толпе народа. Они слушали и были обращены, а я сделалась великим религиозным вождем. Я точно падала на землю, где не было героических подвигов, ни львов, ни страшных судей, а только скучные обязанности, и я страшно горевала, что так поздно родилась, когда все великое уже было совершено, и не было никаких шансов проповедовать новую веру и пострадать за нее.
Из Главы III (Юность)
Весною 1861 г. miss Marryatt (тетя Анни Безант – Е.Е.) заявила о своем намерении поехать заграницу и попросила мою мать позволить мне сопровождать ее. Она взяла на воспитание маленького племянника, который страдал бельмом, и она желала его полечить у знаменитого окулиста в Дюссельдорфе. …
Мы (Анни и еще одна знакомая девушка – Е.Е.) усердно изучали в течение нескольких месяцев немецкий язык; miss Marryatt считала разумным хорошо изучить язык, прежде чем отправляться в чужую страну. Мы также имели привычку за обедом беседовать по-французски, так что мы были совсем «беспомощными иностранцами», когда мы сели на пароход в доках Св. Екатерины и очутились на другой день в Антверпене, в Вавилоне разноречивых языков. Увы! Что было с нашим французским языком, который мы так тщательно изучали и произносили. Мы совершенно растерялись в толпе ссорящихся носильщиков и не могли понять ни одного слова Но miss Marryatt оказалась на высоте положения. Она путешествовала не впервые и ее французский язык выдержал испытание, благополучно довел нас до гостиницы. На другой день мы через Аахен отправились в Бонн, город, лежащий в той очаровательной местности, в которой Siebengebirge и Rolandseen служат как бы волшебными вратами….
После 3-х месяцев пребывания в Бонне мы были отосланы домой на каникулы… Но за эти 3 месяца у нас были прелестные прогулки, мы лазили по горам, катались по быстрому Рейну, гуляли по чудным долинам. У меня навсегда осталась длинная картинная галерея, в которую я всегда могу уйти, когда хочу думать о чем-нибудь прекрасном, и я вижу снова серебристую луну над Рейном у подножия Drachenfels’a и нежный окутанный туманом островок, на котором жила героиня, увековеченная любовью Роланда.
Два месяца спустя мы съехались с miss Marryatt в Париже и провели там 7 счастливых и заполненных делом месяцев. По средам и субботам мы освобождались от уроков и проводили много часов в галереях Лувра, так что близко познакомились с произведениями искусства, собранными со всего света. Я сомневаюсь, есть ли какая-нибудь церковь Парижа, которую мы не посетили в течение этих прогулок. Моя любимая церковь была Saint-Germain de l’Auxroi, давшая своими колоколамисигнал к избиению в Варфоломеевскую ночь, потому что в ней были такие удивительно красивые витражи, горевшие самыми великолепными и чистыми красками, какие я когда-либо видела в жизни. Торжественная красота Notre-Dame, несколько натянутое великолепие La Saint Chapelle, изящество la Madeleineб вызывающий печаль Saint-Roche – все они были нам знакомы. Мы также находили наслаждение, смешиваясь с нарядною толпою Champs Elysees или Bois de Boulogne, гуляя по саду Tuileries и забираясь на каждый памятник, с которого можно было обозревать Париж. …
…Весной 1862 г. епископ Orio посетил Париж и г-н Форбе, в то время английский священник в церкви rue d’Ay, устроил конфирмацию; как уже было сказано, я росла под влиянием религиозных впечатлений и, за исключением маленькой полосы легкомыслия в Германии, я была положительно благочестивой девицей. На театры, в которых я ни разу не была, я смотрела как на ловушки сатаны, расставленные для гибели неблагоразумных душ; я твердо решила никогда не идти ни на один бал и был совершенно готова в своем самомнении в случае, если бы меня хотели заставить пойти, «пострадать», но не согласиться. И потому я была совершенно готова исполнить обет, произнесенный в мое имя при крещении, и отказаться от мира, плоти и дьявола, с искренностью и пламенностью, равными только моему глубокому незнанию тех вещей, от которых я так охотно отказывалась.
Эта конфирмация была для меня очень торжественной вещью. Тщательная подготовка, длинные молитвы, благочестивое недоумение относительно «семиричных» даров Духа, которые должны были быть даны возложением рук, — все это вызывало возбуждение. Опускаясь на колени перед алтарем, я едва владела собою и чувствовала как будто нежное прикосновение престарелого епископа, на одно мгновение коснувшегося моей склоненной головы, как бы осенило меня крылом того Св.Духа «Небесного Голубя», о присутствии которого так горячо мы молились. Может ли быть что-нибудь легче, чем вызвать глубокую религиозность молодой и сентиментальной девушки?
Это пребывание в Париже вызвало к деятельности до тех пор дремавший аспект моего религиозного сознания. Я узнала наслаждение чувств красы благовоний и великолепия религиозных служб, так что удовлетворение эстетических эмоций торжественно слилось с благочестием. Картинная галерея Лувра, полная Мадонн и Святых римско-католической церкви, полные запахом ладана и чудной музыкой, внесла новую радость в мою жизнь, новые краски в мои мечты. Постепенно холодный, суровый евангелизм, который я никогда не могла вполне ассимилировать, обрел новую теплоту и блеск, а божественный Князь — идеал моего детства, принял патетические очертания Скорбящего Богочеловека. Глубокая притягательность страдающего за всех Спасителя… «Христианский год» Кебля заменил «Утерянный Рай» и по мере того, как девушка расцветала в женщину, все глубокие движения души обращались в сторону религиозного чувства. Моя мать мне не позволяла читать романов, и мои мечты были свободны от тех обыкновенных надежд и страхов, которые испытывает девушка, обращая глаза на мир, в который ей суждено вступить.
Мечты мои останавливались на том времени, когда девы-мученицы имели благословенные видения Царя мучеников, когда кроткая Св. Агнеса видела своего небесного Жениха и ангелы нашептывали мелодии восхищенному слуху Св. Цецилии. «Почему тогда, а не теперь?» вопрошало мое сердце, и я терялась в своих мечтах. Самые счастливые мои часы я проводила в одиночестве. ….
…..Мои занятия обнаружили склонность моей мысли устремляться к скрытой жизни, ибо моими постоянными товарищами стали Отцы ранней христианской церкви.
Я изучала «Пастырь» Гермеса, Послания Поликарпа, «Варнаву», Игнатия, Климента, Комментарии Златоуста, Исповедь Августина. Вместе с тем я штудировала также Pussey, Lidilon и Cabble и много других, наслаждаясь великим представлением единой католической церкви, идущей через века, основанной на апостолах и мучениках, простирающейся от Самого Христа до нашего времени. «Один Господь, одна вера, одно крещение». И я видела себя как дитя этой св. церкви. Скрытая жизнь усилилась, питаемая этими потоками мысли. Еженедельное причастие стало центром, вокруг которого вращалась моя религиозная жизнь, сопровождаемая экзальтированной медитацией и увеличивающимся сознанием соприкосновения с божественным.
Я постилась согласно правилам церкви. Иногда я бичевала себя, чтобы узнать, в состоянии ли я была бы перенести физическую боль, если бы я имела счастье вступить на ту дорогу, которою шли святые. Все мои надежды и стремления обращались к образу Христа с такою силой, что мне казалось, что самая страсть моей богопреданности должна совлечь Его с небесного престола и заставить Его явиться так же осязательно, как я невидимо ощущала Его духом. Служить Ему через Его церковь сделалось определенным идеалом моей жизни, в которой я могла бы отречением доказать свою любовь и свою страстную благодарность обратить в деятельное служение.
Оглядываясь в настоящее время на мою жизнь, я вижу, что через все ошибки, недочеты и нелепые безумства основной нотой было стремление пожертвовать собою для высшего. Это стремление было так сильно и так настойчиво, что теперь я понимаю, что оно изошло из предыдущей жизни, чтобы сделать преобладающим в настоящей. Это доказывается тем, что следовать этому стремлению не является актом сознательной воли, покоряющей «Я» и с болью отказывающейся от желания сердца, а радостным призывом к наилегчайшему пути, на котором самое привлекательное есть жертва, и не совершить этой жертвы равнялось бы отказу удовлетворить глубочайшую потребность души и вызвало бы чувство падения и бесчестия.
Многие великодушные сердца, которые в последнее время так сильно хвалили меня, в сущности совершенно не понимали этого. Стремления служить не были скорбными актами самоотречения, а уступкой непреодолимому желанию. Мы не хвалим мать, которая под влиянием своей любви кормит свое плачущее дитя и успокаивает его на своей груди. Мы непременно осудили бы ее, если бы она отвернулась от него и стала чем-нибудт развлекаться. То же бывает и со всеми теми, слух которых открыт стонам великой сироты – человечества. Их не столько следует хвалить за то, что они помогают, как следовало бы порицать, если бы они этого не делали. Теперь я знаю, что эти стоны раздавались в моем сердце всю жизнь, и что я принесла с собою из прежних жизней, в которых служила людям, способность слышать их. Из тех жизней восставали те картины мученичества, которые увлекали ребенка. Они вдохнули в девушку страстное религиозное чувство, заставили женщину встать лицом к лицу с презрением и бесславием, и наконец привели ее к теософии, которая объясняет жертву и открывает такие возможности служения, перед которыми бледнеют все остальные.
Из Главы IV (БРАК)
..Оглядываясь назад по истечении 25 лет, я испытываю глубокое сострадание к девушке, стоявшей у этого критического поворота своей жизни с таким полным, безнадежным непониманием того, что означает брак, и исполненная такими невозможными и неподходящими для роли жены мечтами! Я уже говорила, что в моих мечтах любовь занимала мало места, отчасти вследствие того, что я совершенно не читала романов, отчасти потому, что моя мистическая фантазия сосредоточилась на образе Христа. … Я мечтала о том, чтобы посвящать все свое время Иисусу, и моя внутренняя жизнь была вся поглощаема страстной любовью к Спасителю, а в сущности у эмоциональных католиков это чувство и есть та же всепоглощающая страсть любви, обращенная к идеалу, у женщин к Иисусу, у мужчин к Пресв. Деве Марии. .. Все мои мечты были заполнены образом Идеального Человека и мои надежды обращались к жизни сестры милосердия, которая всегда поклоняется Христу и отдает свою жизнь служению Его бедным. …
…Летом 1866 г. я сделалась невестой молодого священника, которого я весною встретила в миссионерской церкви, причем наше знание друг друга было более чем незначительно. В течение одной недели мы встречались с ним в группе олюдей, наслаждавшейся своими каникулами, и так как мы были самые молодые из них, то оказались естественными товарищами во время прогулок, верховой езды и поездок; за час или два до своего отъезда он сделал мне предложение, рассчитывая вперед на мое согласие, так как я допустила такое близкое товарищество. Он сделал вывод, вполне возможный по отношению к девушкам, привыкших смотреть на всех сужчин как на возможных мужей, но совершенно неверный по отношению ко мне, мысли которой были направлены по совершенно иным линиям. Пораженная, оскорбленная в моей гордости предположением, что я просто кокетничала, я не последовала первому побуждению отказа и укрылась в молчании….
…Вернувшись в город и встретив своего жениха, я наотрез отказалась дольше молчать, а затем, просто из слабости и из страха причинить боль ринулась в союз с человеком, которого я не любила. «Ринулась» самое подходящее слово, потому что два или три месяца прошли, потому что я была еще такое дитя и мать не хотела согласиться на окончательную помолвку, а мое нерасположение к браку побледнело перед идеей сделаться женой священника, трудящегося в церкви и среди бедных. … Все, что было наиболее глубокого и правдивого в моей природе, восставало против моей счастливой, бесполезной жизни, стремилось к работе, к отречению, наподобие тех женщин-святых, о которых я читала, отдавшихся служению церкви и бедным, борьбе с грехом и нуждою….
…Итак, в 1867 г., зимою, я вышла замуж, причем у меня было такое же представление о брачных отношениях, как если бы мне было 4 года, вместо 20. Моя мечтательная жизнь, в которую не проникло никакое знание зла и в которой я охранялась от всякого страдания и тревог, оставаясь в полнейшей невинности относительно всех вопросов пола, совсем меня не подготовили к замужеству и оставили меня беззащитной перед лицом грубого пробуждения. ….С самого начала моей супружеской жизни мы оказались очень неподходящей парой, мой муж и я; он со своими очень определенными представлениями об авторитете мужа и о женской покорности держался теории о владычестве мужа в домашнем очаге и заботился о всех подробностях домашнего устройства; он был очень точен, методичен, легко раздражался и с трудом успокаивался. Я же привыкла к свободе, была равнодушна к мелочам домашней жизни, импульсивна, вспыльчива и горда, как Люцифер…
…Должно быть я была очень неудовлетворительной женой с самого начала, но я думаю, что другое обращение могло бы меня постепенно обратить в довольно сносную имитацию требуемого условностями товара… Весь мой горячий, страстный энтузиазм, столь привлекательный для мужчин в молодой девушке, очевидно, не мог ужиться «с солидностью жены»; и я должно быть была необыкновенно утомительна для пастора Франка Безанта. Действительно, мне не следовало выходить замуж; за мягкой, любящей, гибкой девушкой таилась неведомо для нее самой и для ее окружающих женщина с мощной, властной волей, с силою, требовавшей себе выхода и восстававшею против ограничения, с пламенными и страстными чуствами, бушевавшими при давлении на них; словом, я была самым неподходящим партнером, с которым можно было сидеть в мягком кресле у камина….
…В январе 1869 г. у меня родился сын и так как я несколько месяцев перед тем сильно хворала, а после этого была слишком поглощена крошечным существом, чтобы думать о писательстве, моя литературная карьера была на время прервана. Ребенок внес новый интерес и радость в жизнь, а так как мы не могли взять няни, ухаживание за его маленьким величеством заполняло все мое время. Моя страсть к чтению сделалась менее лихорадочной у колыбели ребенка, и присутствие его стало исцелять постоянную тоску по матери…
…В августе 1870 г. родилась маленькая сестра моему сыну, выздоровление мое шло медленно и тяжело, так как за последнее время здоровье мое пошатнулось. Мальчик был здоровый и жизнерадостный; но девочка была слабенькая с самого рождения; она пострадала от тяжелого душевного состояния матери и родилась преждевременно вследствие потрясения; когда в 1871 г., весной, мои дети заболели коклюшем, эта болезнь оказалась почти роковой для Мабель; она была слишком мала для такой болезни и вскоре у нее развился бронхит и затем воспаление легких. Несколько недель она находилась между жизнью и смертью… Я провела эти страшные недели, держа на коленях день и ночь моего измученного ребенка; я страстно полюбила моих детей, ибо их нежная любовь успокаивала тоску моего сердца, а их детские глазки не могли еще уловить все усугублявшегося с каждым месяцем горя.
…Как только опасность миновала, мои физические силы меня оставили; пролежав в постели неподвижно в течение недели, я встала, чтобы вступить в борьбу, продливгуюся три года и два месяца и почти стоившую мне жизни. Эта буря превратила меня из христианки в атеистку. Самый мучительный период пришелся на первые девятнадцать месяцев и мне жутко вспоминать о нем. То был настоящий ад; кто не прошел через это, тот не знает страшных мук и сомнений, испытываемых глубоко религиозной душой. В жизни нет более ужасного страдания, более острого и более жгучего. Оно как бы рушит все, гасит единственный устойчивый луч счастья «по ту сторону», который не могла омрачить никакая земная буря. Всю жизнь оно наполняет ужасами отчаяния, всепроникающим мраком. Ничто кроме властной умственной и нравственной необходимости не может ввергнуть религиозную душу в сомнения; ибо они потрясают душу до самого основания и все существо трепещет и дрожит под их напором.
Небо пусто и безжизненно, ни один луч света не пронизывает ночного мрака; ни один голос не нарушает гробового молчания; ни одна рука не протягивается, чтобы спасти; легкомысленные люди, никогда не пытавшиеся думать, принявшие веру как принимают новую моду, считают атеизм выражением порочной жизни и порочных желаний. В своем безумии и в своей умственной ограниченности, они даже не могут себе представить ужаса вступления в полосу безверия; тем менее могут они себе представить муку того беспросветного мрака, где осиротевшая душа кричит среди зияющей пустоты: «Не дьявол ли сотворил мир? Не верны ли слова: Дети, у вас нет отца! Не есть ли все порождение слепой случайности, игоы бессознательных сил; или же мы являемся страждущими игрушками Всемогущей Силы, забавляющейся нашим страданием, адским хохотом отвечающей на наши стоны отчаяния?»
…Мое религиозное прошлое стало злейшим врагом моего скорбного настоящего; вся моя личная вера в Христа, моя глубокая вера в Его постоянное руководительство, моя привычка к непрестанной молитве и к ощущению Его присутствия – все это теперь обратилось против меня. Самой высотой моей веры измерялась сила удара при утрате ее. Для меня Он не был оживленной идеей, но живой реальностью, и мое сердце восстало против этого существа, в которое я верила и чей индивидуальный перст я видела в муках моего ребенка, в моих собственных страданиях, в скорби моей матери, сердце которой разбивалось под игом долгов, и во всех горьких муках бедных. Присутствие страдания и зла в мире, сотворенном благим Богом, страдания, поражающие невинных, подобно моему семимесячному ребенку, страдания, начинающиеся здесь и неутомимо продолжающиеся в вечности, скорбью исполненный мир, мрачный, безнадежный ад, во все это я верила, все это меня повергало в отчаяние и, веря в это, я не трепетала подобно бесам, а возненавидела. Вся та сила, которая неведомо для меня таилась в моей природе, восстала, протестуя. Я еще не смела думать об отречении, но я уже более не хотела преклонять колена. …
…После первого страшного землетрясения и первого безумного вихря отчаяния вопросы, которые я принялась изучать, должны были естественно выдвинуться на первый план для каждого, кто восставал против церковных догм, возмущался главным образом с точки зрения нарвственной, а не интеллектуальной; это был скорее протест совести, а не ума; не стремление к нравственной распущенности дало мне тот толчок, что в конце концов привел меня к атеизму, а чувство оскорбленной справедливости и оскорбленной правды… Мое воспитание, пример моей матери, собственная застенчивость и недоверие к себе – все это предохраняло меня от искушения извне, моя оскорбленная совесть восстала против церкви и сделала меня неверующей. Я это подчеркиваю, потому что прогресс материализма не будет задержан нападками на неверующих и утверждениями, будто они сделались неверующими из склонности к пороку и распущенности. В настоящее время религии приходится иметь дело не с неверием развратника, а с неверием воспитанной совести и развитого интеллекта, и пока она не вооружится более высокой этикой и более высокой философией, чем ее противники, она потеряет самых сильных и чистых представителей молодого поколения.
Из Главы V (Буря сомнений)
…Я более уже не сомневалась. Я отреклась и время молчания прошло. Я была готова участвовать во всех церковных службах, но не могла более принимать Св. Причастия, ибо в этом обряде признавалась божественность Иисуса и его искупительная жертва, чего я не могла более принимать, не впадая в лицемерие. Я это твердо решила и до сих пор помню боль и дрожь, с которыми я в… Причастное воскресенье встала и вышла из церкви. Принятие Причастия женой пастора так же само собой разумелось, как и то, что пастор причащал. Я никогда ничего не делала на людях, что могло привлечь на меня внимание и я почувствовала себя положительно дурно, выходя из церкви с сознанием, что все глаза были обращены на меня и что мой отказ от Причастия вызовет бесконечные толки…
…Довольно скоро после этого, в памятное мне Рождество 1872 г. разразилась эпидемия тифа в деревне Сибсей… Я имела счастье оказывать ту личную помощь, которая делала меня желанной гостьей в домах бедных больных. …Мать-природа как будто предназначала меня в сестры милосердия; я испытываю огромное наслаждение, ухаживая за больными, если только болезнь опасна; тогда является странное торжествующее чувство, пробуждаемое борьбой человеческого искусства с врагом – смертью. Эта борьба со смертью шаг за шагом заключает в себе странное очарование; но, конечно, оно переживается во всей полноте лишь когда борешься за жизнь как таковую, а не за жизнь близкого существа. Когда есть личная любовь к больному, то борьба исполнена муки, но когда борешься со смертью над телом чужого человека, то испытываешь, минуя личное страдание, какое-то упоение в борьбе; по мере того, как заставляешь ненавистного врага отступать, появляется странное победоносное чувство при сознании, что когти смерти разжимаются и что вырываешь у нее чуть не погибшую жертву.
Весна 1873 г. открыла присутствие во мне силы, которой суждено было сыграть большую роль в моей жизни. Я произнесла свою первую речь, но произннесла ее перед пустыми скамейками в церкви в Сибсей. Мне почему-то захотелось узнать, какое чувство испытывает проповедник, и у меня явилось смутное сознание, что я могу говорить при случае. Я в то время вовсе не думала о какой-нибудь платформе или о возможности вообще говорить публично; но душа моя стремилась излиться в словах, и я почувствовала, что имею, что сказать, и могу это сказать. Запершись в болшой, безмолвной церкви, куда я ходила упражняться в игре на органе, я поднялась на кафедру и сказала свою первую речь по вопросу о Боговдохновенности Библии; я никогда не забуду чувства силы и радости, в особенности силы, когда мой голос раздался под сводами, и огонь во мне излился в стройных периодах, свободно находя музыкальный размер и ритмическое выражение. Единственное, чего мне иногда хотелось, это увидеть церковь полною приподнятых лиц, взволнованных живым сочувствием, вместо скучной пустоты безмолвных скамеек. Как бы во сне пустой храм заполнился и я увидела внимательные лица и сверкающие взоры; по мере того, как речь свободно лилась из моих уст и колонны старинной церкви эхом возвращали мой собственный голос, я убеждалась, что обладаю даром слова, и что если когда-либо, хотя это казалось невозможным, мне придется выступать в качестве общественного деятеля, то эта способность музыкального выражения заставит выслушать все, что бы я не имела сказать.
Но это открытие осталось тайной для всех, кроме меня, в течение долгих месяцев; мне вскоре стало совестно за нелепую речь, произнесенную в пустой церкви. Но как бы нелепа она ни была, я здесь о ней упоминаю как о первой попытке излить свою душу в живой речи, что стало впоследствии для меня одним из глубочайших наслаждений в жизни. В самом деле — никто, кроме испытавших это, не знает, какая радость заключается в свободном потоке речи, увлекающей и волнующей слушателей. Ощущать, как толпа отзывается на малейшее прикосновение; видеть, как лица светлеют или омрачаются; видеть, как источник человеческих волнений и страстей рождается от живого слова, подобно ручью из расселины скалы; чувствовать, как рожденная вами мысль пронизывает тысячи слушателей и возвращается к вам трепещущая и обогащенная биением тысяч сердец, — есть ли в жизни другая эмоциональная радость более захватывающая, более исполненная страстным торжеством и умственным наслаждением?..